Воспоминания работника газеты "Кочегарка"
 Байтальский
Михаил Давыдович (псевдоним И. Домальский) (1903-1978) журналист, поэт,
механик. Работал в газете "Кочегарка" (Артемовск) 1903.
— Родился в Черново Одесской губернии. |
Фрагменты из книги "Тетради для внуков"
"Молодая гвардия" закрылась после появления "Комсомольской
правды", и в местных "Известиях" стала издаваться молодежная
страница. Я попросил направить меня в распоряжение ЦК, а оттуда получил путевку
в Донбасс, в Артемовск.
12. Дружба с Гришей
Гриша Баглюк был рыжий, широкоплечий, некрасивый парень. С начала нашего
знакомства в первый мой артемовский вечер, я обратил внимание на то, как громко
он смеется. И как он доверчив – совсем как дитя.
Гриша принадлежал, по нынешнему выражению, к старинной рабочей династии, к
племени шахтеров. В двенадцать лет он спустился в шахту – саночником. Уголь от
забоя к откаточному штреку доставляли тогда на санках, в которые запрягали
детей. Саночник тащил свой груз прямо по почве, как называют шахтеры грунт
забоя.
Грише досталось такое трудное детство, какое мало кому доставалось даже в
царские времена. В семье было шестеро детей, и пока мать была жива, семья
сводила концы с концами на заработок отца-шахтера. Дети, став взрослыми,
вспоминали мать, как чудесную – добрую, тихую, трудолюбивую и на редкость умную
женщину. Но она умерла, когда младшей девочке было три года, а старшей –
тринадцать. Приятели настойчиво советовали отцу жениться, чтобы было кому
присмотреть за детьми. И он женился…
Мачеха привела сына – взрослого парня, уже умевшего пить. И для сирот начались
ужасные годы. Отец уходил на работу затемно и возвращался поздно вечером. Весь
день мачеха не давала детям ни кусочка хлеба: живите, как хотите!
Старшая девочка не выдержала и ушла в прислуги. Гриша, второй по возрасту, взял
на себя заботу о младших. Самому ему было двенадцать лет. Зимой он работал в
шахте, а летом нанимался в пастухи. На Украине пастуха кормят всем селом по
очереди: сегодня одна хозяйка, завтра другая. Все, что ему давали, Гриша
складывал в сумку – большую полотняную сумку, сшитую для него сестренкой.
"Пусть всегда будет солнце!" – поют сейчас дети. А дети шахтера
Никиты Баглюка ждали, чтобы оно поскорее зашло: к заходу солнца пастухи
пригонят стадо, и Гриша принесет сумку с едой.
Человеку свойственно жаждать справедливости, особенно в юности, когда жизнь не
напоила его еще чем-нибудь таким, что покажется утоляющим жажду. Гришу тоже
поили обычным зельем, но жажда справедливости в нем не утихала – уж очень много
несправедливости видел и вынес он на своем веку.
Удивительный был человек! Случалось ему и сердиться, и грустить, но
переполнявшая его радость жизни очень скоро брала верх – и вот он уже смеется…
Да как смеется! Грохочет!
Обычно громкий хохот кажется мне признаком самодовольства и неискренности.
Только не Гришин хохот! Его любили все, и всех заражал его смех, и все сами
начинали хотя бы улыбаться. Вот уж в ком не было ни капельки самодовольства или
фальши. Бесцеремонности, пожалуй, немного было – нашей обычной комсомольской
грубоватости, очень тогда принятой. Гришин смех ничего не скрывал; он,
наоборот, раскрывал его сущность, его душу. Он смеялся гомерическим смехом в
самом точном значении этого слова – смехом юного гомеровского полубога, сознающего
свою внутреннюю силу и свою способность перенести любые удары судьбы.
Но в действительной жизни подвиги Геракла кончаются еще трагичнее, чем в
древнем мифе.
Профессия саночника ссутулила спину Гриши. А душа осталась прямой. Труднее
работы в шахте оказалось для Гриши приспособленчество. А еще хуже – просто
невозможно – ему было молчать, применяясь к подлости.
В ту пору, когда мы познакомились, он уже работал в редакции газеты. В школу он
ходил только до смерти матери, а дальше все усваивал самоучкой. Лет в
семнадцать вступил в комсомол, начал писать корреспонденции в газету и стихи –
в стол. В редакции угадали в нем талант и взяли на работу. Что бы он ни писал,
он писал о своем.
– Слушай, – говорил он мне, – люди, которые не знают тяжелого труда, наверное,
не сумеют выразить это: делать любимое дело приятно. Все забываешь, даже
поесть. Но как превратят самое милое дело в подневольное, оно уже не
притягивает. Это надо пережить самому. Вот научусь писать, как следует, напишу
книгу и всем расскажу.
Гриша как в воду глядел. Прошло немного лет, и ему нашли работу, на которой он
мог проверить правильность своих размышлений. Потомственных пролетариев,
шахтеров, печатников и металлистов "перековывали" трудом вместе с
ворами и рецидивистами. В газете "Шахтер", издававшейся без адреса и
запрещенной к распространению за пределами Воркуты, слово "лагерь" не
употреблялось. Нет лагерей! Есть "хозяйство, где начальником тов…"
На посту начальника одного хозяйства до середины пятидесятых годов трудился
товарищ по фамилии Корнев. Он всего себя отдавал работе, и его хозяйство из
месяца в месяц перевыполняло план. Высоко над шахтным копром горела красная
звезда – почетный знак передовой шахты. Газета "Шахтер" – наш
засекреченный орган передовой общественности – награждала ЛЮДЕЙ (так на ее
секретном коде назывались мы, заключенные) ежемесячной похвалой. Сам Корнев
награждался, сверх того, и денежной премией: месячный оклад, а то и больше. Его
оклад плюс северная надбавка составлял пятнадцать, если не все двадцать, окладов
текстильщицы в среднерусских областях.
Корнев совершенно логично полагал, что основой выполнения месячного плана
является неуклонное выполнение дневного задания на каждом участке и в каждой
без малейшего исключения бригаде, что бы там ни случилось. Пусть половина
бригады заболела или умерла, все равно. Это есть самое святое для советского
человека. План! И никаких послаблений и остатков на завтра. План! Разве он был
неправ?
И если на каком-нибудь участке промокшие до мозга костей ЛЮДИ поднимались на-гора,
не додав трех-четырех вагонеток угля до планового сменного задания, то по
телефону (Корневу докладывали домой в любое время дня и ночи – он ведь всего
себя отдавал делу социализма!), поступало распоряжение: "Вернуть людей
назад!"
Их снова спускали в шахту. Докачают задание – пусть выходят.
– Вызвать конвой и отправить в жилую зону!
Топайте в свои бараки, сушите портянки и чуни. Газета "Шахтер"
призывала общественность следовать примеру передовиков.
У иного человека, кроме корневских сменных заданий, есть свое собственное
бессменное задание, добровольно взятое на себя. Ему он посвящает каждое
мгновение своей жизни. Мы верили, ошибались и снова возрождались в вере, храня
в самой глубине сознания мечту: не умереть, пока не сделаешь что-то важное для
всех людей, что-то прекрасное, нужное, смелое…
Грише не дали осуществить эту мечту – так пусть его смерть доскажет людям то,
что он не успел выговорить при жизни.
* * *
Когда в Артемовск приехала Ева с ребенком, мы вчетвером (Гриша только что
женился) поселились в общей квартире. Нет, не в коммунальной квартире со
случайными соседями. (Мы могли бы жить отдельно – каждая семья в своей
квартире, но нам хотелось быть поближе друг к другу). Наша квартира состояла из
трех комнат, и мы превратили среднюю, самую большую, в общую столовую. В ней
почти каждый вечер собирались наши друзья – много друзей.
Мы входили в ячейку печатников, объединявшую комсомольцев редакции и типографии
тогдашней донбасской газеты – "Всесоюзной кочегарки". Ребята создали
эстрадный коллектив "Синяя блуза", популярный среди молодежи.
Синеблузники выступали на эстраде профсоюзного клуба со стихами, пением,
маленькими сценками. Отдельного комсомольского клуба мы не имели. Большинство
стихов для "Синей блузы" писал Борис Горбатов. Он писал их очень
быстро и совсем недурно. Он приходил в нашу квартиру (кто-то назвал ее
"салоном мадам Баглюк") один, без любимой девушки, если не считать
музу поэзии. Гриша был влюблен и в музу, и в свою молодую жену, Костя Горошко
(с которым мы впоследствии, освободившись вместе из лагеря в мае 1941, уехали в
Киров) – в Маню, остальные ребята – в других девушек из нашей ячейки.
Клуб печатников не во всем походил на мои старые клубы в Одессе. Сюда мы ходили
не ежевечерне, а только в дни собраний и занятий "Синей блузы".
Остальные вечера кружок друзей проводил у нас. Объединял нас, скорее всего,
Гриша. И еще – литература.
Мы не читали вслух – разве что Борис прочтет иногда свое или чужое
стихотворение – а читал он превосходно. Организованных собеседований тоже не проводили,
а так, сидели, разговаривали или пили чай с бубликами. Уже тогда выпивка стала
завоевывать утерянные было позиции. У нас был уговор – спиртного в нашем доме
не пьют. Гриша, выросший в беспросветно пьяной слободе, не терпел водки. Мы в
ней не нуждались.
Заразительный хохот Гриши сотрясал стекла. О радио мы еще не имели понятия.
Патефон в те времена еще не получил окончательной реабилитации – да и танцевать
мы не умели, даже петь умели далеко не все. Но снова и снова приходили и
ребята, и девушки. Никто их не тащил и не уговаривал.
Однажды Боря прочел нам "Гренаду". На моей памяти ничьи стихи не
нашли сразу такого единодушного и искреннего признания. В "Гренаде"
Светлов задел наиболее высоко звучавшую в наших душах с первых дней революции
струну – ту, которая пела гимн интернационализму и всемирной победе рабочих и
крестьян.
Гриша нам своих стихов не читал. Он вообще писал как-то незаметно. Ни в одном
из своих стихов он не воспевал обушок – а обушок служил подпоркой таланту
многих начинающих донецких поэтов. Но замысел описать процесс труда никогда не
оставлял его, и мы часто беседовали об этом. Уж он бы изобразил хозяйство, где
начальником тов. Корнев…
Кроме умения видеть необыкновенное в обычном, настоящего писателя отличает еще
и бесстрашие. Конечно, и читателям, и даже самому себе неприятно признаваться в
трусости. И у пишущего исподволь вырабатывается некий психологический заслон от
самообвинения, и его "внутренний цензор" получает новое имя:
ответственность, сознание необходимости, убежденность – и тому подобные
красивые слова. А покопаться – тот же внутренний цензор, та же оглядка.
Гриша не то что роман написать, подобно Ажаеву, – он ни одного слова лжи не
умел и не желал выговорить. Говорить одну правду – с этого он начал как рабкор.
Этим он продолжал, став писателем. И это привело его к смерти.
13. Дни и вечера без романтики
Тихий провинциальный Артемовск был тогда административным центром Донбасса. Мы
жили на главной площади маленького города. На работу, в редакцию – шагов
триста. И вообще – шагать почти некуда.
До угольных шахт, химических и металлургических заводов добирались рабочими
поездами. Значительная часть заводских рабочих жила в селах, за много
километров от места работы. Добрая половина рабочих Краматорского завода проводила
в рабочем поезде не один час времени утром и вечером. В вагоне играли в карты,
спали, сидя, бывало, и пили.
Шахтеры жили близко, для них имелись казенные бараки, рассчитанные на то, что
шахтер – человек кочевой. Возле бараков не росло ни травинки, только уборные
стояли впереди, ближе к улице. Такая уж была архитектура. Не говорили "с
работы домой", а "с работы в казарму". Гриша очень точно написал
в своих стихах:
Я вырос там, где без романтики
Проходят дни и вечера.
Поселки Донбасса, какими тогда еще были теперешние города Горловка, Краматорск,
Константиновка, утопали в черной, замешанной на угольной пыли, липкой грязи. Их
окраины неизменно носили клички: Шанхай, Собачевка, Нахаловка. Был Шанхай
горловский и Шанхай краматорский, и Нахаловки были такие же. Испокон веков на
донецкие шахты приезжали на зимний сезон крестьяне из беднейших малоземельных
районов центральной и западной полосы. Они и составляли на шахтах большинство
рабочих.
Сезонные приливы и отливы никак не согласуются с механизацией работы в шахтах;
вот почему внимание нашей газеты постоянно было приковано к Собачевкам и
Нахаловкам. "Кочегарка" имела несколько сот рабочих корреспондентов –
то были годы расцвета рабкоровского движения. Нигде не учившиеся простые
рабочие, разбуженные к размышлению над жизнью, страстно изучали и описывали ее.
Четвертая часть газеты непременно отводилась их письмам. Я был готов вступить
врукопашную с редактором за малейшее посягательство на "мою"
страницу.
"Кочегарку" редактировал Давид Брагинский. Семнадцатилетним юношей он
стрелял в виленского полицмейстера по поручению эсеровской организации; за это
его приговорили к пожизненной каторге. Революция освободила его, он стал
большевиком, а на руках остались синие полосы от кандалов. В 1937 году его
постигла участь многих других…
Почему, когда хочешь описать лучшие дни своей жизни, ты обнаруживаешь, что
ничего особенного в них не было? Все будничное: работа, друзья, жена, ребенок.
Но не все будничные дни одинаковые. Есть предпраздничные, когда ждешь и
готовишься, и есть понедельники.
Вот небольшая черта, которая, может быть, даст вам представление о нас,
тогдашних. Наш малыш не называл нас папой и мамой, мы учили его звать нас по
именам. Так нам казалось ближе к коммунистическому воспитанию. Наша девочка,
моложе брата на четыре года, начала со слова "мама".
В первый (и в последний – разрешаю себе невинное хвастовство) раз я получил
путевку в дом отдыха. Святогорск – чудное, райское место. В синий быстрый Донец
глядится высокая гора, поросшая густым лесом. На горе – бывший монастырь, у
подножия – дом отдыха, и снова лес, и река, и лодки. Но ни лодки, ни отдых, ни
вкусные обеды не удержали меня. На вторую неделю я сбежал из Святых гор в свой
душный и пыльный Артемовск. Темными украинскими вечерами бродили мы с Гришей по
улицам.
Не одного меня пленяла прозрачность его души, какая-то удивительная внутренняя
чистота, не принимающая ни прямого, ни косвенного – наиболее распространенного
– подкупа, и та редкая человеческая гордость, которая не позволяет кланяться
опасностям, свистящим вокруг тебя наподобие пуль. Один из тогдашних донецких
молодых писателей, осмотрительный человечек, недавно рассказывал мне:
– Я носом учуял, что в окружкоме партии меняется отношение к нему.
– Сколько раз я ему говорил – уезжай, пока цел, уматывай из Артемовска! Не
послушался – а уехал бы, и жив бы остался.
Нет, Гриша не уцелел бы ни в Москве, ни в захолустье. От самого себя не
уезжают.
Спокойные вечера, когда бы мы с Гришей могли разговаривать подолгу, выпадали не
часто. Однажды в летнюю, обволакивающую душу ночь мы так увлеклись разговором,
что прошатались по улицам до утра, как двое влюбленных. Гриша говорил о своем
детстве и о своей будущей книге. Она будет почти о нем, почти
автобиографической: мальчик работает саночником, он наблюдает взрослых и сам
взрослеет. Гришино восприятие мира было восприятием человека со взрослым умом и
открытым сердцем ребенка.
Литературная страница "Кочегарки" выходила еженедельно, молодая
писательская организация росла. Борис Горбатов уехал в Краматорск и поступил
рабочим на завод, – не все знали, что он готовит свою "Ячейку".
Вскоре уехал и Гриша – сперва в институт журналистики, куда его послали, как
способнейшего из нашей молодежи, потом в армию.
Уже давно поступали в редакцию тревожные письма, особенно из Дружковки; рабкоры
писали о недостойном коммуниста поведении директора Дружковского завода, о его
наглом обращении с рабочими. Рабкоры не знали, что директор приходится свояком
кому-то в окружкоме. Еще несколько ответственных работников окружкома приходились
друг другу свояками и зятьями. Все они, видимо, считали, что эпоху
самоограничения пора прикончить: страна восстанавливается, и она не такая
нищая, чтобы ответственные работники столь важного промышленного центра не
могли позволить себе выпить в узком кругу. Сору из избы никто не вынесет – все
свои! Они превратили Артемовский округ в свою семейную вотчину. Присланных
Центральным комитетом из других организаций они не принимали, делая при этом
эдакий гордо-пролетарский вид: "Мы, донецкие рабочие, не нуждаемся в
подкреплении из других мест!".
Ни Гриша, ни я не знали близко высоких окружных руководителей, с нас хватало
знакомства с секретарем исполкома. Это был исполнительный винтик. В домашней
обстановке – а мы жили с ним бок о бок – его службистские качества не
проявлялись, но Гриша ненавидел его, угадывая за угодливостью натуру бюрократа.
Этот аппаратный сверчок не шел ни в какое сравнение с другими окружными чинами.
В домах председателя окружного суда и начальника милиции творились чудеса, а
город не знал тайн.
После очередной попойки произошла трагическая история – одна из ответственных
жен застрелилась. "Кочегарка" не набралась сил размотать клубок.
Брагинского к этому времени успели выжить из Донбасса. Когда газета напечатала
маленький фельетон о директоре Дружковского завода, издавшем приказ, чтобы все
жители поселка обрезали крылья своим гусям, ибо они нарушают порядок, залетая
во двор его дома, – зав. агитпропом окружкома возмутился до глубины души. Так
возмутился, что мне, вынесшему сор из избы, предложили выметаться из Донбасса.
Пришлось уезжать в Харьков. Но сердце мое осталось с друзьями в Донбассе.
* * *
Центральные газеты не дали заглохнуть слухам об артемовских чудесах, их описал
"Пролетарий", и "артемовщина" обнаружилась перед народом во
всей красе. Кроме пьянства, открылось и нечто посерьезнее. Произвол и
пренебрежение к рабочим царили не в одной Дружковке с ее гусиным директором. В
постановлении Всеукраинского совета профсоюзов говорилось о "неправильном
использовании милиции в конфликтах с рабочими" (нетрудно представить себе
характер этого "использования"). Центральный комитет партии вынес
специальное решение по артемовскому делу. В решении говорилось: "Ввиду
нездоровых явлений групповой обывательской спайки в рядах части ответственных
работников и потакания некоторым разложившимся элементам…, а также отсутствия
выдвижения на окружную ответственную работу рабочих из низового актива (ни
одного случая выдвижения рабочего за 1926-27 годы), пересмотреть состав
руководящих работников…"
Прошло четыре года со дня смерти Ленина. Не слишком ли быстро стиль поведения
артемовских деятелей обратился в "групповую обывательскую спайку"?
Рабкоровские письма – а я читал их без счета – рисовали невеселую картину. В то
время рабкоры писали почти исключительно о недостатках – это, конечно, само по
себе было "временным недостатком" их деятельности, требующим срочного
искоренения. Все рабкоры, сообщая редакции свою фамилию, настойчиво просили
печатать не ее, а псевдоним: Игла, Колючка, Заноза, Зубило, Острый глаз и т. д.
В народе нарождался страх. Перестали верить в то, что рабочий может без опаски
резать правду в глаза начальству. Рабкоровские псевдонимы – не единичное, не
исключительно артемовское явление.
В эти годы, стало быть, уже имелись зажимщики. И невольно возвращаешься к
вопросу, который я задал себе, когда писал заметки в первой своей тетради: была
ли возможна уже через четыре года после смерти Ленина партийная чистка в том
же, в ленинском стиле? Решился ли бы рабкор Острый глаз выступить открыто не
только против секретаря окружкома Михиенко, но и против своего гусиного
директора? А ведь "артемовщину" вскрыли именно рабкоры.
Рабочие и сельские корреспонденты – рабселькоры – интереснейшее явление
революционного времени. Это не выдвинутые из масс руководители, а люди,
остающиеся в массе, чувствующие то, что чувствует масса, и острее кого бы то ни
было воспринимающие всякое зло.
Разница между рабочими и сельскими корреспондентами состояла в предмете их
обличения, в разновидности зла, с которым они боролись. Селькор воевал с
кулаком, а рабкор – с бюрократом. Перед селькором стоял враг явный, различимый
и не пользующийся поддержкой государства, а перед рабкором – враг,
замаскированный в слугу государства. В селькора могли стрелять: в те годы нашумело
дымовское дело – в селе Дымовка на Николаевщине кулаки убили селькора
Малиновского. В рабкора не стреляли – его только увольняли с работы или
прижимали в заработке. Быть уволенным – не прямая угроза жизни человека; это
косвенный, но точный удар по его семье, по его детям. Немного найдется людей,
не убоявшихся такой угрозы.
… В первый год моей жизни в Артемовске я чувствовал себя счастливым, несмотря
на ее будничность. Почему? – объяснить трудно. Был молод, согрет дружбой с
Гришей и другими ребятами, мало задумывался. Но уже через год-полтора стало
хуже на душе. Особенно угнетали меня известия о том, что делается в нашем
округе. В печати появилось далеко не все (и притом много позже). А в редакции
знали больше, чем где бы то ни было. Рассказывали друг другу, возмущались,
негодовали – про себя. А в газете даже написать про директора завода оказалось
непросто.
14. Каин, Авель и "Платформа 83-х"
В Артемовске, работая в газете, я сильно увлекался местными делами, к которым
питал профессиональный, журналистский интерес, и весьма мало – общесоюзными.
Между тем, назревали события, чрезвычайно важные для всей страны. Готовился 15
съезд партии. "Платформу 83-х", распространяемую подпольно, я прочел
не в Донбассе, где ее вряд ли кто и в руках держал, а в Одессе, куда летом того
года ездил в командировку. Там я встретился с Марусей и несколькими другими
друзьями. Рафа давно уже работал в Москве, в ЦК ВЛКСМ.
Письмо Ленина к съезду (оно оглашалось делегатам 13-го съезда), теперь обычно
именуемое его завещанием, я впервые прочел позже, уже живя в Харькове. Оно было
также напечатано подпольно на стеклографе. В течение тридцати лет его скрывали
от партии. Да не просто скрывали, а утверждали (когда приходилось его упомянуть
– т. е. в протоколах следствия), что это – не ленинское письмо, а троцкистская
фальшивка, антисоветский документ.
...
15. Вид из окна камеры № 9
В "Харьковском пролетарии", где я теперь работал, письмам рабочих
тоже отводилась целая страница, как в "Кочегарке", и я занимался ими.
Напротив меня за столом сидела женщина, с первого взгляда возбудившая во мне
неприязнь, которую я не стеснялся показывать. Звали ее Елена Орловская,
секретарь отдела рабочих писем.
Меня оттолкнул запах духов, совершенно непереносимый для моего комсомольского
носа. Вдобавок, Лена иногда подкрашивала губы, что вопияло против всех
известных мне правил. И, наконец, как я с удовольствием узнал, ее отец был
попом, правда, расстриженным за агитацию против царского самодержавия, но все
же… А она держала себя так, словно и не замечала моей неприязни. Я осуждал
своих товарищей по работе, Савву и Аркадия, за то, что они бывают дома у этой
куклы. Как вам не стыдно, ребята, она же чуждый элемент, она же губы красит! А
вы комсомольцы!
Долго уговаривал меня Аркадий посмотреть, как живут поповны. Я пришел в
комнату, небольшую и скромную, но полную книг. Весь вечер я рылся в них и унес
Блока и Шершеневича....
17. Мой первый арест
Трижды в жизни меня арестовывали: два раза в мае, один раз в апреле.
Удивительное совпадение приучило меня не доверять оттепели.
В первый раз оперативник с ордером развеял мои сны пятого мая 1929 года. Он
разбудил меня на рассвете, в квартире одного доброго приятеля, в Донбассе. Он
явно пересаливал. В следующие разы на меня не наставляли пистолета, и вся сцена
происходила менее торжественно.
– Уберите вашу пушку, – сказал я, – она упирается мне в нос.
Прежде чем попасть в Донбасс, я побывал в Москве. Не как антисоветский посланец
– никаких поручений ни от кого у меня не было. Поехал сам по себе: делать все
равно нечего, Гришу стеснять совестно, съезжу-ка повидаться с Борей Горбатовым,
с Марусей, с Ниной… фамилии ее не назову, пусть будет Нина Ласова. Она была
очень уважаемая и любимая всеми артемовскими ребятами старая комсомолка. Она
училась в Москве, в химическом институте.
Борис принял меня необычайно сердечно, я жил у него некоторое время. Он писал
роман – об Артемовске и артемовщине. Получалось хорошо, правдиво, хотя,
пожалуй, не так резко, как говорилось об артемовщине в партийных и профсоюзных
постановлениях. Но постановления печатаются в периодической печати. Через
два-три года о них забудут; острые же романы умирают не скоро. Вот чего не учел
ни автор, ни я, почти ежедневно слушавший новые страницы. Борис любил читать
друзьям незаконченную работу, и я оказался первым слушателем многих глав
романа.
Имеется ввиду роман "Наш город" 1930
«Наш город» является попыткой осмыслить и понять многие процессы общественной жизни в советской глубинке. Эта книга - чуть ли не единственное в то время литературное произведение, в котором писатель пытается изобразить морально-психологическое разложение управленческих советских органов. Смело, остро, правдиво Горбатов изобличает то, что начинает поражать раковой опухолью партийные и административные структуры в СССР. Сюжет построен на судебном «артемовском деле» и чрезвычайно достоверен. Но именно эта достоверность сыграла против Горбатова: о такой «советской действительности» писать было недозволенно.
«Судьба следующей повести «Наш город» оказалась куда менее счастливой. Потускнели идеалы героев «Ячейки», распад и разложение настигло шахтерский комсомол — и этот процесс жестко и недвусмысленно отразился в «Нашем городе». За что и получил Горбатов полной мерой и от критики, и от партийного руководства. Больше «Наш город» не издавался, в собрание сочинений не входил», – написал Алексей Симонов.
«Наш город» был запрещен, книгу изъяли из продажи и библиотек. И по сей день она остаётся библиографической редкостью
Рафаила уже угнали в ссылку, Маруся жила в общежитии у наших общих друзей.
В Москве таял снег, солнце играло в окнах храма Христа-Спасителя, тогда еще не
разрушенного, и переливалось в лужах у наших ног. Мы сидели на скамейке
недалеко от храма. Маруся была уверена, что не сегодня-завтра ее арестуют.
Необходимость конспирации ее тяготила. От кого скрываться? Разве мы враги нами
же созданной власти?
Маруся умела радоваться жизни, и день так удивительно совпал с ее настроением –
светлый, прозрачный весенний день.
И на следующий, и на третий день мы снова сидели на той же скамье. Говорили и о
серьезном, и о пустяках, – и так беззаботно, так открыто смеялась Маруся, что
прохожие, без сомнения, думали: "Вот счастливая молодая женщина!".
Или – молодая пара. Я тоже был весел, мы довольно легкомысленно относились к
арестам и ссылкам. Дальше этого тогда еще не заходило, и мы в своей
рыцарски-революционной наивности, не могли и представить себе, что за
несогласие со Сталиным начнут убивать. А кто-нибудь мог?
В общежитии у товарищей Маруся старалась бывать как можно меньше: если ее
арестуют, так пусть не там. Ей не хотелось подводить неповинных людей. В то
время, надо сказать, нашего брата арестовывали в Москве прямо на улице.
Подойдут, вполголоса скажут: "Следуйте за мной"…
– Интересно получится, если я продолжу идти своей дорогой, – сказала Маруся. –
Что он со мной сделает? Потащит за руку?
В один из весенних дней Маруся не вернулась домой. Она ушла своей дорогой; общежитие,
где она жила, уже давно находилось под наблюдением.
Тот факт, что в 1929 году за нами ходили агенты негласного наблюдения, еще
можно как-то понять: нас уже объявили, правильно или неправильно, врагами
Советской власти. Ну, а за два года до того, в 1927-м? Черные пальто стояли под
окнами некоторых товарищей уже тогда.
Сталин давно начал превентивную войну со своими противниками, используя слежку
по пятам в качестве одного из методов "идейной борьбы".
Пожив еще немного в Москве, я вернулся в Харьков и сразу же поехал в Донбасс,
на сей раз с поручением и пачкой антисоветских, как они четверть века
именовались, листовок – и среди них "листовка", написанная Лениным и
адресованная партийному съезду.
– А под подушкой у вас нет оружия? – спросил оперативник, видимо всерьез веря,
что он послан арестовать бандита, готовящего контрреволюционный переворот.
Я отказался давать показания следователю артемовского ГПУ, чему он был, видимо,
рад. Он не успел освоить новоизобретенных методов внутрипартийной
"идеологической" дискуссии. Самое лучшее, решил он, отправить
арестованного в Харьков, пусть там разбираются, как хотят.
В Харькове я попал в руки земляка-ананьевца. На заре моей комсомольской юности
мы вместе были в отряде Недолуженко, который подавлял кулацкое восстание под
Балтой. Я отказывался давать показания и ему, мотивируя это тем, что
государственным карательным органам нечего вмешиваться во внутрипартийные
споры. ГПУ привлечено к борьбе с оппозицией незаконно, я ему показаний не дам.
Но с земляком – его тоже звали Мишей – мы побеседовали по-товарищески и вполне
откровенно. Я не опасался, что он использует мои слова, чтобы состряпать
"дело". Тогда это еще не практиковалось.
– Троцкий тебя обманывает, – говорил он, – тебя и таких простаков, как ты.
Думаешь, он всерьез занят разработкой теории о невозможности построения
социализма в отдельно взятой стране?
– А Сталин тебя не обманывает? – возражал я. – Тебя и таких, как ты? Ему что,
идея нужна? Нашел у Ленина одну-единственную цитату в подтверждение своей
"теории", да и ту не прямую, а косвенную: у нас, дескать, есть все
необходимое для построения социализма. И комментирует ее, как мой ребе в хедере
комментировал Талмуд, – крутит в воздухе большим пальцем. Скажи правду, Миша,
ты завещание читал? Неужели тебе не ясно, что за фигура ваш Сталин?
– Читал, читал. Все, что там написано, мы знаем. (Миша не уточнил, кто это
"мы"). Сталин верен Ленину. Он клялся, помнишь? И на смертном одре
обещал сдерживать себя, понятно вам, товарищ троцкист?
Беседовали мы долго, всего не упомнишь. Мой тезка горел желанием переубедить
меня. Он не во многом преуспел.
Не стоит пытаться сочетать в одних руках методы убеждения и принуждения. Только
тот отец, который решительно никогда не действовал на ребенка силой, может его
убедить в чем-то. А если сына хоть раз били, откуда у вас уверенность, что в
дальнейшем на него действуют отцовы доводы, а не страх перед отцовскими
побоями? Где граница между убеждением и принуждением, если первое подкреплено
угрозой применить второе? Разве взрослый в этом случае реагирует иначе, чем
ребенок?
Поэтому я убежден: пока существует страх наказания за взгляды отличные от
общепринятых (если не наказания уголовного, то, по меньшей мере, страх
общественного остракизма), до тех пор всякое видимое единство взглядов есть не
идейное, а безыдейное единство.
Да и о каких взглядах речь? В движущемся, развивающемся обществе возможна
только общая убежденность в основной идее, из которой рождаются разные мнения
по вытекающим из нее вопросам. Одной из таких основных идей является,
бесспорно, идея Советской власти. Но не о ней же спорили мы с тезкой! Он
исходил из безошибочного предположения, что я не менее привержен Советской
власти, чем он сам. Только, как он считал, неправильно ее защищаю.
Протокола мой тезка не писал. Он лишь вызвал дежурного и распорядился, в какую
камеру меня посадить. Отказ давать показания тогда еще не расценивался, как
преступление.
Едва растворилась дверь камеры, как я попал в объятия нескольких подобных мне
арестантов. Мы могли говорить о чем угодно, могли и писать – нам давали бумагу
и чернила, чего позднее не было и в помине.
Внутренняя тюрьма ГПУ Украины была, как мне казалось, невелика. На прогулке я
видел окна всех камер – не так уж много. Тогда мы относились без особого страха
и к слежке, и к угрозе ареста, и к самому аресту. По-видимому, существует некая
революционная традиция бесстрашия и презрения к аресту.
С одним из моих товарищей произошел такой случай. Он устроил маленькую
вечеринку по случаю какого-то семейного события. Никакого троцкистского
сборища, пользуясь газетной терминологией (это у нас заседания, а у других –
сборища, так же, как у нас – разведчики, а у других – шпионы), не было. Пришли
и не-троцкисты. Но у ворот все же появилось пальто. Подвыпивши, один из ребят
взял бутерброд и стакан вина и отправился угощать разведчика: "Бедняга,
нам тут тепло, а ему-то на ветру каково? Пусть погреется!"
Мы относились к сталинской методологии с той же легкомысленной насмешкой, что и
к его идеям. Толкуя о термидорианстве, мы, однако, никак не представляли себе
гильотину в действии. Мы воображали, что дальше ссылок дело не зайдет: ссылать
оппозиционеров (коммунистов) начали еще в 1927 году, но не в дальние районы, а
в города центральной России – Калугу, Астрахань, Казань. Троцкого, правда,
сослали в Алма-Ату, это считалось серьезным.
В Москве, в Бутырках, рассказывали мне товарищи, уже в 1929 году сажали в
карцер, помещавшийся в Пугачевской башне, в которой держали когда-то Емельяна
Пугачева. В этой башне сидела, оказывается, и Маруся – наверно, вскоре после
того, как мы с ней провели так много веселых часов у храма Христа-Спасителя.
Она не могла быть послушной арестанткой и наверняка провела в карцере больше
часов, чем в камере. Троцкисты, сидевшие в те годы в Бутырках, нередко устраивали
различного рода обструкции – стучали в двери камер, выкрикивали лозунги,
переговаривались из окон (переговоры с выведенными на прогулку я застал еще
весной 1936 года; с ними покончили, навесив на окна козырьки).
В двадцать девятом еще и "Интернационал" пели – всей тюрьмой. Станут
к окнам и поют – обычно в ответ на какую-нибудь строгость или на избиение
одного из товарищей. В Пугачевской башне Маруся была запевалой. Мне рассказал
об этом товарищ, сидевший в соседней камере.
Но в харьковской внутренней тюрьме в те же самые месяцы с нами обращались куда
либеральнее. Может быть, центральные образцы просто не успели еще дойти до
периферии.
Прошло недели две или три – и вдруг меня вызывают в коридор. Там ждет мама.
Ева, узнав о моем аресте от кого-то из друзей, телеграфировала ей – и она
приехала, как некогда в Ананьев, искать мой труп на поле сражения, но сражения
идейного. Она хочет спасти меня из тюрьмы, она просит меня отказаться от моих
заблуждений. Но что ты знаешь о них, мама? Она знает – Ева ей все объяснила.
Вскоре газеты опубликовали заявление Смилги и Преображенского, видных
участников оппозиции. Они признали свои ошибки и отказались от них, ставя
превыше всего единство партии. Витя Горелов решил присоединиться к их заявлению
вместе со многими другими. Он явился к моему тезке-следователю и взял меня на
поруки, чтобы побеседовать дома, а не в тюремной обстановке. Тогда это
допускалось – нас еще не зачислили в разряд мошенников.
Я подписал простенькую бумажку с обязательством вернуться в тюрьму через трое
суток, и мне по-джентльменски открыли дверь камеры. Мама к тому времени уже
уехала.
Три дня, почти без сна, проговорили мы с Витей.
Мнение сразу не меняют, если оно – плод размышлений, основанных на фактах. Но
честность мышления диктует тебе: ты обязан не отворачиваться от новых фактов,
когда они встанут перед тобой – пусть даже они грозят разрушить твое прежнее,
давно утвердившееся мнение.
Уверенность в том, что коллективный разум, основанный на политическом опыте
партии, только и может управлять ее действиями, вытекает из самой сущности
пролетарской партии, в которой нет места фюреру. Решает только мнение
большинства. И это коллективное мнение, которого вчера, до голосования, я еще
не знал, и является во многих случаях решающим фактором, от которого нельзя
отворачиваться. Именно он способен превысить все, известное мне доселе. Однако,
перестроить свой образ мыслей в один присест вряд ли возможно. Да и нужно ли?
Разве не достаточно подчинения партийной дисциплине? Подчинения в действиях без
немедленного подчинения во мнениях. Если мнение большинства, основанное на его
политической зрелости, ближе к объективной истине, чем твое, то из этого
логически вытекает – и ты сам это знаешь и предвидишь, – что дальнейшая
практика оправдает линию большинства, и ты сам рано или поздно войдешь в общую
колею. Во имя партийного дела я подавляю свое внутреннее психологически
естественное сопротивление, умом предвидя, что позже это сопротивление само
исчезнет под влиянием логики событий.
Единство партии – не в постоянной одинаковости мнений, что невозможно среди
мыслящих людей, составляющих добровольное творческое (слышу насмешливое
"гм-гм!" моей дочери) сообщество, а в сознательном и честном решении
большинства. Но без уничижения. Обязательное покаяние превращает партийное дело
в религиозный обряд, в мусульманское самобичевание.
Покаявшихся оппозиционеров тысячи раз упрекали, что их раскаяние было
неискренним. В самой терминологии заключено умышленное смешение понятий
раскаяние и покаяние. Внутреннее раскаяние в своей ошибке искренне – иначе оно
вообще не раскаяние. А внешнее покаяние, когда кающийся бьет себя в грудь
кулаком и униженно молит о прощении, может быть искренним лишь у религиозного
фанатика, который кается, исходя из посылки: человек грешен по своей природе –
даже пытаясь стать святым, он может нечаянно согрешить. Но коммунисту такое
мышление чуждо и, заставляя каяться, его принуждали к лицемерию.
Нам представлялось, что дело тем и ограничится – подпишем заявление –
присоединяюсь, мол, к письму Смилги и Преображенского – и достаточно. Этого
оказалось достаточно только для того, чтобы тебя, т. е. меня, выпустили из
тюрьмы сроком на семь лет.
Не вдаюсь в законность моего первого ареста. Но раз отпустили – значит, обещали
больше не сажать, пока я сам не нарушу слова. Я его не нарушил ни разу. Все
хитроумные протоколы последующих лет были шиты белыми нитками, ни в одном не
нашлось доказательства, что я хоть на йоту отступил от данного мной
обязательства.
Отпуская меня, мой тезка дружелюбно пожал мне руку. Несомненно, он почувствовал
облегчение, как и артемовский следователь, отправивший меня в Харьков незадолго
до того. Оба они были люди, воспитанные в школе Дзержинского. Понадобилось еще
несколько лет, много смещений и тренировок, чтобы подобрать следователя,
допрашивавшего женщину в кабинете напротив камеры номер 9 Бутырской тюрьмы в
1950 году.
Не назову свое тогдашнее самочувствие отличным. Кусок прошлого отрезан с мясом.
Рана затянется не скоро (она, как выяснилось, не затянулась и доныне). Придешь
к Вите, и вроде даже говорить не о чем. Гриша уехал в Донбасс. На душе – пусто
и тоскливо.
Может, нужна перемена воздуха? Да и работу пора подыскивать. В
"Харьковском пролетарии" я узнал, что наш редактор Цыпин
откомандирован в Астрахань; с ним уехал и Савва. Пишу письмо в Астрахань и
вскоре получаю приглашение. Хотя отношения с Евой кое-как восстановились, она
меня не удерживала, пообещав приехать с детьми позже. Но сперва мы решили
использовать отпуск Евы и съездить в Черново. Мой брат и две сестры стали
взрослыми, ребенком оставалась лишь младшая, Поля. Ей шел пятнадцатый год, я
давно ее не видел и очень любил. Мама звала нас погостить.
Как козочка, прыгнула Поля мне на грудь, когда я показался в дверях
родительского дома. Она тоже меня любила.
Старшая из сестер, Рая, вышла замуж за друга моего детства, с которым мы были
почти неразлучны до семнадцатилетнего возраста. Настойчивый и самолюбивый, Иося
в детстве верховодил в нашей компании. Теперь он был членом партии, сторонником
генеральной линии и противником оппозиции. Он смотрел на меня вроде бы с
некоторой иронией. Мама спросила:
– Что у вас произошло?
– Ничего особенного, мама. Между нами пробежала черная кошка с большими усами.
Обыкновенная история, партийный вариант…
Наши отношения не потеплели до самого расставания. Мы пожали друг другу руки,
но не обнялись. Больше мы не встретились. Он погиб в 1937 году. Заработала
метла, замела и его…
Но Поленька, Поля! Другая кровавая метла замела и ее. И ее я видел в последний
раз. Мы поцеловались, расставаясь – она, единственная в нашей семье, не
стеснялась поцелуев. Мама научила своих дочерей не демонстрировать свои
чувства.
Умереть в своей постели – такое счастье и двести, и пятьсот лет назад давалось
не каждому еврею. Поля погибла от рук гитлеровских полицаев в Донбассе, куда
переехала, выйдя замуж. Ее муж пошел на фронт, а она с дочкой осталась в
Краматорске. Евреев там было немного, и их не убивали отдельно от других в
душегубках, не хоронили тысячами в Бабьих ярах. В Краматорске стоит один общий
памятник жертвам фашизма. Пионеры носят к нему цветы.
